Витражи патриархов - Страница 12

К оглавлению

12

Магистр недоуменно огляделся вокруг, по-детски обиженно приоткрыв рот. «Я… – прошептал он, – я…» Непослушные ноги подломились, страшная пауза повисла в сгустившемся воздухе, снова наливавшемся томительной чернотой, – и тогда ты рванулся с места, не надеясь успеть, успеть к оседающему телу, и прошлый бег по бесконечной лестнице показался тебе далеким и наивным, и в разучившейся дышать груди нашлась лазейка для пронзительного крика на непривычно высокой ноте:


Я бродяга и трущобник, непутевый человек,
Все, чему я научился, все забыл теперь навек
Ради розовой усмешки и напева одного:
«Мир лишь луч от лика друга, все иное – тень его!»

Пыль осела, стали ясно различимы звериные скулы вождя на гнедом коне, приплясывающем от нетерпения, смолкли отрывистые вопли шаманов – и в открывшийся простор, свободный от Черного ветра, пошли упурки. Ты наклонился и подхватил с земли слишком короткий и легкий для тебя меч Аль-Хиро, понимая в последние секунды, что бежать и говорить ты еще смог, но говорить и рубиться не может никто. И ныряя под копыта ржущих лошадей, и снимая с седла особенно рьяного воина, ты знал, какие гибельные силы выходят сейчас из-под контроля, и удивлялся, уворачиваясь от стрел, удивлялся, рубя руки и головы – почему этот мир еще цел…

Передние ряды стали изгибаться полумесяцем, и в центре дуги мелькал маленький узкий меч, и никто не мог пройти через неподвижно лежащую девушку и старика, пытающегося приподняться на локте. Крылья ревущего полумесяца смыкались все глубже, осатаневший мир почему-то стоял, и лишь когда справа от тебя рухнул огромный разъяренный кочевник, уже достававший твою спину длинным кривым клинком – ты понял причину равновесия.

Резкие косые удары кованого топора в руках Бродяги не так страшили разбегавшихся упурков, как маска неподвижного застывшего лица с горящими первобытной ненавистью глазами. Серповидное лезвие звенело о щиты и доспехи, глухо вгрызалось в податливые тела, и бешеный ритм его взмахов совпадал с витражом патриархов, недоговоренным молодым азартным гением три года назад, совпадал до последней запятой – и он договаривал его сейчас, забрызганный, как мясник на бойне, договаривал всем своим существом, всей болью безрукого воина, глухого музыканта, немого Мастера, и когда Бродяга поравнялся с тобой, ты понял, что пора.


…Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья,
О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя?
И кричит из ямы череп тайну гроба своего:
«Мир лишь луч от лика друга, все иное – тень его!»

Оскаленный гнедой иноходец боком налетел на замахнувшегося Бродягу, литая быкоголовая булава опустилась на вздернутое плечо, заставив руку бессильно упасть и выронить оружие. Вождь степей круто развернул коня, разрывая ему губы, и ударил животное шпорами. Ты бросился к нему, но увидел, что не тебя на этот раз ищет палица сына Кошоя. А вернуться назад, зайдя в смятении боя слишком далеко, ты уже не успевал.

Магистр стоял на коленях, судорожно схватившись за проклятую стрелу, пытаясь повернуться к склонившемуся над ним сутулому воину, в котором ты изумленно узнал Верховного. Это к ним рвался Вождь степей, мучая коня, топча своих же бойцов, не тратя времени на добивание вставшего на пути Бродяги. И тогда Верховный взялся за древко стрелы и, повинуясь беззвучному приказу, мучительно запрокидывая большую непокрытую голову, – мощным рывком вырвал раздвоенный наконечник, забрызгивая кровью причудливую гравировку тяжелого панциря.

Сухие пальцы, сжимавшие рану, побелели и напряглись, но старика еще хватило на последний шепот…


…Под луною всколыхнулись в дымном озере струи,
На высоких кипарисах замолчали соловьи,
Лишь один запел так громко, тот, не певший ничего:
«Мир лишь луч от лика друга, все иное – тень его!»

Лопнувший седельный ремень звонко хлестнул по крупу, мотающий головой гнедой отчаянно взвился в воздух – и родившийся в седле кочевник впервые в жизни рухнул под копыта своего коня, под ребристые тяжкие подковы. И услышав за спиной отрывистый крик Верховного, ощутив ровную дрожь под ногами, ты позволил себе опуститься на вытоптанную землю, потому что время витражей прошло. Потому что теперь последнее слово оставалось за двинувшимися вперед городскими дружинами…

* * *

– Ты написал очень грустную сказку, – сказала жена, привычно отбрасывая упавшую на глаза прядь волос.

Мастер улыбнулся:

– В следующий раз обязательно напишу веселую. В некотором царстве, в некотором государстве… Обязательно.

Он знал, что не напишет. И что сегодня ночью будет кричать во сне, и уйдет на кухню, и заварит густой дымящийся чай, медленно переливая его из чайника в чашку и обратно, пока терпкий запах не растворит сонную тяжесть сознания…

Пряный пар поднимался над шершавыми горячими краями чашки, обжигая ладони, туманя зеленый прямоугольный камень на безымянном пальце, с искусно вырезанной странной башней, напоминающей исполинский гриб – и равнодушное солнце нависало над зеленью, медью, охрой, кармином изрытой равнины, солнце свирепое, солнце грозящее, бога, в пространствах идущего, лицо сумасшедшее… Зелень, медь, охра. Ты привстал и раздвинул шторы окна. Солнце, сожги настоящее во имя грядущего – но помилуй прошедшее!…

Крупные капли ударили по подоконнику. Пошел дождь.

12